Черногория. Полдень. Вода в заливе Бока Которска пронзительного бирюзового цвета, море перекатывается мягкими волнами, легко ударяясь о сизые камни – оно спокойно. Воздух упоителен и с каждым вздохом кажется, что внутри разливается благодать. Южное весеннее солнце еще мягкое, даже днем. В Херциг-Нови набережная сияет новым белым камнем и прогулка по берегу – необыкновенно простое, но приятное удовольствие для путешественников.

Прохожие, не спеша следуют вдоль воды, разговоры ленивы, а лица – расслаблены. Мы с Димой улыбаемся всему окружающему и друг другу. А навстречу нам идет молодая пара: мужчина, с ровной осанкой, горделивого вида, равнодушно смотрит по сторонам, его жена – миловидная светловолосая женщина, хорошо, даже нарядно, одетая для небольшого курортного городка – везет перед собой коляску, а в ней сидит, на вид, двухлетняя девочка в пухлом розовом комбинезоне. Может быть, солнечный свет сильно ударил ей в глазки, или просто взгрустнулось и захотелось поплакать, но неожиданно ребеночек громко и протяжно закричал. Поначалу родители оставались невозмутимыми, даже не обратили своих взглядов в сторону маленькой дочери, но, как раз поравнявшись с нами, пара вдруг резко остановилась. Отец повернулся к морю, как бы обреченно и нехотя ожидая, пока жена закончит успокаивать ребенка, и они смогут продолжить прогулку.

— Замолчи! Я тебе сказала! Замолчи!!! – завопила женщина по-русски.

Я вздрогнула, замерла и с ужасом обернулась, увидев склонившуюся над коляской мамашу, лицо которой было перекошено от раздражения. Я застыла на месте не в силах идти дальше.

Детский крик не прекращался.

— Замолчи! А то я тебя по жопе отшлёпаю!!!

Внутри меня все защемило от этих чудовищных слов, и я почувствовала, как на глаза навернулись слезы. Я закипела от злобы, от боли, от несправедливости происходящего. «Что же делать?! Что же делать?!» — застучало у меня в голове. Но ничего нельзя было сделать! Все подобные истории в прошлом показали мне страшную безысходность положения – никаким окриком осуждения нельзя изменить таких родителей, они лишь больше озлобляются против своих несчастных детей и терзают их только сильнее.

— Суки… последние суки! — прошептала я, задыхаясь и понимая, что не в силах защитить чужого ребенка, понимая, какая судьба ждала эту бедную девочку, если уже сейчас, когда она, возможно, еще не научилась говорить, чтобы постоять за себя, когда она никак, кроме плача, не умела выразить свою печаль или неудобство, ее собственная мать унижала ее, ругала за то, что так естественно в этом хрупком и беспомощном возрасте.

Тон голоса женщины, ее интонации, ее лицо – все кричало о ненависти к своему ребенку, там никогда и не было любви. Она родила, потому что так было нужно, не задумываясь, не разбираясь в себе, ведь так принято, ведь многочисленные бабушки и дедушки уже давно требовали внуков для оправдания своей никчемной старости. Потому, возможно, что ее муж был неудачливым руководителем бесполезного отдела в безымянной фирме, или несостоявшимся предпринимателем, который вдруг остро ощутил, что совершенно ничего не добился в свои тридцать пять лет, и все-таки еще не было поздно стать хотя бы «хорошим отцом». Этот ребенок, как атрибут статуса, указывал бы всем окружающим на успешность отца, на его состоявшуюся, благополучную жизнь. Но внутри, за смешными мотивами самоутверждения – не было ничего. Этот человек не проронил ни слова, когда его жена поносила отвратительной бранью их ребенка, он всего лишь недовольно ожидал завершения спектакля, который повторялся не раз и еще не раз повторился бы в будущем. Отец самоустранился, отказался от своей роли, он не пытался остановить черствую дуру, которую выбрал себе в спутницы жизни. Для чего? Так, наверное, обращались и с ним, а возможно, и били ремнем, ставили на горох и в угол, или запирали в темной комнате.

А она, эта молодая, на первый взгляд, приятная женщина, живущая в достатке – что заставляло ее быть такой жестокой и бессердечной, неумолимой, непрощающей к собственному ребенку? Невозможно поверить, что холодная, бесчувственная с детьми женщина может быть нежной и любящей женой. Как ее мужу не было противно ложиться каждый день в постель с кем-то, кто не способен на доброту и милосердие, как мог существовать подобный союз?

Столько раз я становилась свидетельницей этих ужасных сцен между родителями и детьми, что им давно потерялся счет. И каждый раз это повергало меня в шок – к такому невозможно привыкнуть, невозможно забыть или стереть из памяти.

В самолете из Москвы в Черногорию, всего несколько дней до этого, мы с Димой наблюдали другую семейную пару. Они сидели впереди нас. Мужчина, громкий, статный, с обостренным чувством собственного достоинства и чрезмерным самомнением, не замолкал ни на секунду, то поучая своего шестилетнего сына, то разговаривая с дочерью-младенцем, как с деловым партнером, убеждая ее при помощи доводов рассудка поспать в полете. Но если в нем еще ощущалось присутствие жизни и чувств, то его жена, с безупречным макияжем и маникюром, боялась улыбнуться даже новорожденному ребенку – наверное, невозмутимость, мертвенность ее лица имели незримый омолаживающий эффект. От этой женщины веяло холодом и отчужденностью, как от ее дорогих украшений, которые она не захотела снять даже на время полета и всячески любовалась, непрестанно касаясь то колец, то сережек.

Ее сын все никак не мог усидеть на месте – ему было скучно и одиноко, потому что родители уделяли все свое внимание его младшей сестренке. Я пыталась отвлечься чтением книги, как неожиданно заметила чьи-то любопытные глазки, устремленные на меня из темноты между стенкой кабины и креслом впереди. Я улыбнулась и попыталась скорчить смешную рожицу, чтобы подбодрить маленького пассажира. Сначала заулыбались озорные серые глазки, а потом и на самом детском личике засветилась смущенная улыбка и голова мальчика скрылась, чтобы показаться снова через несколько секунд. Так мы играли какое-то время, пока ребенок не отвлекся на обед. Чуть позже, видимо, не в силах больше оставаться неподвижным, мальчик встал и хотел пройтись между рядами кресел, но его мать, державшая на руках младенца и разминавшая ноги, преградила дорогу сыну и зашипела, как змея: «Стой на месте! Я сказала стоять на месте! Куда ты все лезешь?!» Мальчик остановился, но ничего не ответил, а только боязливо и внимательно посмотрел на свою маму, повинуясь, оставаясь там, где ему приказали. Черты его лица пока не тронула злоба и обида, лишь грусть… Грусть от непонимания собственной вины, от желания нежности, которое не будет выполнено, от безразличия, которое было внутри его самого близкого человека.

Родители не ценят своих детей, их чистые добрые сердца в этом возрасте. Это тот единственный возраст, когда любовь ребёнка безусловна и преданна, ее несложно заслужить лаской и вниманием, это время, когда мама и папа – боги, которым поклоняется ребенок, сам того не зная – единственное время, когда родители составляют весь детский мир, и тот самый возраст, которым взрослые не дорожат, который воспринимается, как нечто само собой разумеющееся, с неблагодарностью и корыстью.

Я тихо заплакала, пряча лицо одной рукой, а другую руку взял в свою Дима. Я плакала от всей невысказанной боли, пережитой мной в моей собственной семье, когда я была ребенком, и когда никто не смог защитить меня от произвола, глупости и жестокости взрослых, вырастивших меня, которые никогда не любили меня, для которых я была обузой и расплачивалась за это все свое детство и отрочество. Я плакала, осознавая и вспоминая беззащитность маленького существа, которое истязали раздражением и злобой те, кому никогда нельзя было бы вверять заботу о каком-либо живом существе.

Как слаб, как ничтожен ребенок перед лицом взрослого человека… Это одна из самых больших несправедливостей жизни! И каждая грубая фраза, произнесенная родителем по отношению к своему дитя, когда-либо слышанная мной на улице, в автобусе, в театре, отдавалась внутри, потому что все они слишком хорошо были знакомы мне самой: каждое слово, каждый оттенок голоса, каждый взгляд, полный ярости – я помню все. Я могу представить будущую жизнь этих несчастных детей, которых миллионы, потому как их родители неприкосновенны и безнаказанны – они полагают, что их дети обязаны им своим рождением. Но в этом и есть их главное заблуждение…

Дети не выбирали родиться!

Но я вижу и будущее этих родителей… Их ждет ненависть и одиночество. Даже, если дети всегда останутся с ними рядом физически, внутри – в их сердцах – не будет чувств, лишь пустота и вина, и холодный расчетливый сыновий или дочерний долг – только долг, но не любовь, будет толкать их к заботе о престарелых родителях, унижавших их столько лет.